Существует ли «Стокгольмский синдром»?


Евгения Новикова
Психолог экзистенциального направления, в рамках индивидуального консультирования работает со взрослыми людьми с трудностями в межличностных отношениях, травматическим опытом, нарушениями пищевого поведения.


«Не посадила/не отомстила/не убил 😵? Ясно, очередная жертва «стокгольмского синдрома».
В комментариях к нашим материалам о переживших сексуализированное насилие в детстве мы иногда видим такие сообщения.
Мы считаем, что концепция такого «синдрома» не применима к этой теме. Почему? Давайте разбираться.
При подготовке этого текста мы использовали мнения трёх специалисток: Евгении Новиковой, Марины Козиной и Анны Левчук, материалы книги Джесс Хилл (Jess Hill «See what you made me do») и исследователя Аллана Уэйда (Allan Wade).

Под таким «синдромом» обычно имеют в виду «одностороннюю или взаимную симпатию, возникающую между агрессором и адресатом его_её действий».

Как появилась эта концепция?
В 1973 году в Стокгольме недавно освобожденный из тюрьмы Ян-Эррик Олсон и позже доставленный к нему сокамерник Кларк Улофссон держали в заложниках сотрудников банка после вооруженного ограбления.
Одна из заложниц, Кристин Энмарк, критиковала действия полиции и правительственные меры как неосторожные и неорганизованные. Каждый раз, когда полиция вмешивалась, это было опасно для неё и других заложников. Чтобы защитить себя и других, Кристин вынуждена была тактически скоординироваться с одним из захватчиков.
Полиция не давала никаких гарантий, что заложники выживут. Кристин позвонила премьер-министру Швеции Олофу Пальме и умоляла позволить ей и еще одному заложнику покинуть банк вместе с захватчиками: «Я боюсь, что полиция нападет и заставит нас умереть». Пальме отказался отпустить её, заявив, что они не могут уступить требованиям преступников, а в конце разговора сказал: «Кристин, ты не можешь выйти из банка. Вам придется довольствоваться тем, что вы умрете на своем посту». Энмарк была глубоко потрясена, сказав, что не хочет стать «мёртвой героиней». В прямом радиоинтервью из банка она взорвалась монологом против властей, выделив и психиатра и криминалиста Нильса Бейерота, который пытался управлять действиями полиции: «[Полиция] играет с…нашими жизнями. Они даже не хотят разговаривать со мной, той, которая умрет, если что-нибудь случится». Чувствуя, что шансы на выживание с каждым часом уменьшаются, Энмарк взяла дело в свои руки.
В ответ, ни разу не заговорив с ней, Бейерот отверг её комментарии как результат синдрома, который он только что придумал: «Синдром Норрмальмсторга» (позже переименованный в Стокгольмский синдром). Психиатр заявил, что страх, который Энмарк испытывала по отношению к полиции, был «иррациональным». А ещё добавил, что дело в эмоциональной или сексуальной привязанности, которую она испытывала к своим похитителям.
Внезапный диагноз Бейерот удовлетворил шведские СМИ: они с подозрением относились к Энмарк, которая «не выглядела такой травмированной, какой ей следовало бы быть». «Трудно признать, — писал один журналист, — но слова, которые приходят на ум, чтобы описать ее состояние: свежая и бодрая». Так ясность ума Кристин стала доказательством того, что она «была больна».

Впоследствие стало известно, что Бейрот ввёл целый «синдром», даже не поговорив с заложниками, а основываясь лишь на своих размышлениях и полицейских заключениях. Он описал поведение заложников как «иррациональное», при этом даже не уточнив у самих пострадавших, чем оно было продиктовано.

Понятие получило широчайшее хождение. «Синдром» приписывают пережившим и домашнее, и сексуализированное насилие, насилие в сектах, лишение свободы, теракты. О нём пишут популярные статьи, снимают фильмы о любви преступников и их жертв, легко объясняя всё «стокгольмским синдромом».

Наша специалистка Евгения Новикова рассказывает о том, почему этот термин категорически не применим к нашей тематике.
«Я бы предложила развести две разные ситуации: захват заложников и сексуализированное насилие над детьми. Безусловно, они обе травмируют. Но у насилия над детьми, происходящего чаще всего в семье, есть своя специфика, оно нередко длится долго, это не конкретная сиюминутная угроза жизни. Зачастую насилие совершают близкие люди, и это неизбежно вызывает амбивалентные чувства.

Родители и другие значимые взрослые играют огромную роль в жизни ребёнка, их фигуры лежат в основе его миропонимания, и для ребёнка становится почти невозможным злиться на них и обвинять их в происходящем, поэтому в подавляющем большинстве случаев гнев пострадав_шей обращается против неё самой, порождая чувства вины, стыда и отвращения к себе».
Психологиня Марина Козина комментирует, как это работает в отношении сексуализированного насилия над детьми:
Этот термин максимально не применим к ситуации насилия между близкими родственниками. Есть несколько причин, почему человек, в адрес которого совершили насилие, не хочет публично обвинять родственника. Например, социальный контекст, который сильно на нас воздействует.

Мы часто видим сложную реакцию в обществе. К тому же, маловероятно, что удастся привлечь к ответственности, а вот напряжение которое придется выдерживать — гигантское. Так что это может быть рациональным выбором.
Если насилие совершается родителями в адрес детей, то нужно помнить: чаще всего это не единственное действие.
Рядом с этим обычно есть забота, пусть минимальная (предоставление дома, еды). Ребенком это уже считывается как основание для формирования привязанности. И здесь проявляется сложность человеческих отношений. Они не состоят из какой-то одной эмоции. Это и удивление, и злость, и обида, и грусть, и радость… Насилие само по себе не разрывает привязанность, сформированную годами».

Хорошо, а есть ли «стокгольмский синдром» вообще, применительно к другим ситуациям? По данным из статьи на Вики, «согласно данным ФБР о более чем 1200 случаев захвата заложников с баррикадированием захвативших в здании, стокгольмский синдром отмечен всего в 8 % случаев». Можно ли вообще в таком случае говорить об общей закономерности, о «синдроме», или такие защитные реакции — это индивидуальные механизмы отдельных людей?

Процитируем психологиню Анну Левчук, которая написала отличный текст на эту тему:
«Первое, что нужно знать: официально такого диагноза нигде нет, это термин из популярной психологии.
Сейчас этот термин активно применяется по отношению к жертвам домашнего насилия. Этим пытаются объяснить то, почему женщина оказавшись в отношениях с абьюзером, не уходит от него. Им же пытаются объяснить то, почему она якобы ничего не делает, чтобы себя спасти. Но реальность такова, что препятствия, которые пришлось преодолеть этим женщинам, чтобы уйти, были не психологическими, а социальными. Раз за разом именно государственные органы — в частности полиция и социальные службы — подводили этих женщин и усложняли им победу.

В общем, для того чтобы описать происходящее с жертвой не нужно никаких новых психологических теорий: они все уже описаны в виде психологических защит и адаптационных механизмов психики. А вот для того, чтобы описывать невероятно большое и необоснованное самомнение некоторых специалистов, возможно, и пригодилось бы».


В 1977, когда Энмарк попросили объяснить ее действия, она возмутилась: «Да, я боялась полиции; что в этом странного? Разве странно, что кто-то боится тех, кто повсюду: в парках, на крышах, за углами? В бронежилетах, шлемах и оружии и всегда готовых стрелять?».

Годами позже канадский психотерапевт, терапевт и исследователь проблемы насилия Аллан Уэйд связался с
Кристин Энмарк и провёл огромную исследовательскую работу материалов, связанных с этим кейсом. По результатам он представил совершенно иной взгляд на захват заложников в 1973 году и понятие «стокгольмский синдром». Он показал, как Кристин на самом деле:
🔹смело и предусмотрительно сопротивлялась жестокому обращению захватчиков,
🔹защищала других заложников и объединялась с ними
🔹пыталась скоординировать хаотичные действия представителей власти
🔹рассудительно управляла крайне нестабильной ситуацией
🔹выстраивала нелинейную стратегию для того, чтобы выжить


Сейчас концепция «стокгольмского синдрома» получает критику за:
🔹крайне слабую теоретическую базу и отсутствие качественного изучения эмпирических данных
🔹очередные попытки патологизацию переживших насилие ещё одним «синдромом»
🔹использование для дискредитации заложников в ситуациях, когда они критикуют действия властей или чувствуют большую социальную солидарность с требованиями захватчиков, чем с правительством, чье право на насилие гарантировано конституцией
🔹создание ненужных псевдотеоретических надстроек над давно известными защитными механизмами психики
🔹называние «синдромом» любых мотиваций переживших действовать, как они считают верным
🔹упрощенные оценки процессов, происходящих с переживающими насилие

Концепция, выработанная при пренебрежении изучением деталей кейса, который «лёг в ее основу», приобрела огромную популярность в массовой культуре.

В 2008 году обзор литературы по Стокгольмскому синдрому показал, что большинство диагнозов ставилось средствами массовой информации, а не психологами или психиатрами; что он был плохо изучен, и скудные академические исследования по нему не могли даже договориться о том, что это за синдром, не говоря уже о том, как его диагностировать.

Аллан Уэйд говорит, что «Стокгольмский синдром» — это «миф, придуманный для дискредитации женщин-жертв насилия» психиатром с очевидным конфликтом интересов. Его первым инстинктом было заставить женщину замолчать, что ставит под сомнение его авторитет.